Интервью с гендиректором Авдеевского коксохима: "За два года войны я понял: человеку надо очень мало"

— Муса Сергоевич, сейчас обстановка в Авдеевке так же накалена?

— Стало немного спокойнее. Если раньше линия фронта проходила практически через наш завод, то сейчас она сместилась на 7—8 км. Многие люди, которые раньше жили в бомбоубежищах завода, вернулись в город. Я живу на заводе, но уже поднялся — теперь обитаю на втором этаже заводоуправления. Хотя и сейчас случаются активные столкновения. И это чистый сюр, по-другому не скажешь: на днях был на стадионе — там дети тренируются, боксеры, футболисты, а рядом стрельба — тяжелая, мощная. В городе все службы работают, школы, детсады открылись. И это трудно умещается в голове: там, в нескольких километрах, идут бои, люди гибнут, А ЗДЕСЬ — ОБЫЧНАЯ ЖИЗНЬ. Расстояние сглаживает. Сейчас хоть и спокойнее, но на работе завода все равно отражается: были сбои с электроснабжением, была остановка производства. Все наши линии коммуникаций проходят рядом с линией фронта, на небольшом расстоянии. Пока везет, но ситуация в любой момент может измениться, и завод, и город могут остаться без самого необходимого — электроэнергии и воды.

— Вы жили в бомбоубежище. Как это было, расскажите?

Деоккупация юга страны – как украинские военные отвоевывают территории

Запрет на передвижение по стране для военнообязанных – все детали

Ракетные удары по мирным украинским городам - июль 2022

Ядерный терроризм россии

— Наш завод строился во времена холодной войны, так что отметка в минус три этажа позволяет чувствовать себя защищенным от обстрелов. На заводе восемь убежищ. Было время, когда в них жило более двух тысяч человек. В более-менее спокойное время работаешь наверху, а когда летит — спускаешься вниз. Но часто стреляли так интенсивно, что под землей проводили дни напролет. Естественно, провели линии коммуникаций, телефоны, интернет. Сделали порядка 50 мест с компьютерами, генератор. Но в этот момент наверху проходили процессы, которые не остановишь, — выдача кокса, загрузка шихты. На время обстрелов уходишь вниз, потом возвращаешься и начинаешь работать. Устраняешь последствия попаданий в трубы, газопроводы, батареи. Тушишь пожары, пытаешься сбалансировать потери.

А жизнь внизу… Мы купили в Харькове сотни раскладушек, раздали всем, кто живет на заводе. Спальные мешки, матрацы. Ничего романтического в этом нет. Единственный плюс — ты очень близко общаешься со своими людьми, знаешь их всех в лицо. Посмеяться можно: ну что, мол, пока наверху стреляют, давайте музыку включим, чтоб не слышно было. Такая вот жизнь. Люди на передовой вообще в окопах живут, там гораздо страшнее. Но у них свой долг, а у нас — свой.

Я на Авдеевском коксохиме работаю с ноября 2012-го, три с лишним года. До этого — на Запорожском коксохимическом. В любой карьере есть некая вершина, к которой стремишься. Авдеевка стала такой вершиной для меня, ведь это самый большой в Европе коксохимический завод. Он в четыре раза больше запорожского, может производить 11—12 тысяч тонн кокса в сутки, тогда как там — 3—4 тысячи. Это очень серьезная работа, нужно учитывать множество факторов. Не говоря уже о войне, которая заставила столкнуться с огромным количеством задач, которые даже в теории сложно было представить. Ведь когда завод планировался, рассматривались любые варианты, но никак не война. Четыре линии электропередач, три ветки железной дороги, газ, вода — все это дублировалось. Это гарантированное обеспечение завода в любых условиях — снежных заносов, аварий. Единственное, чего не предусмотрели, что мы окажемся на линии фронта.

— Как война отразилась на производстве?

— Завод обстреливался многократно. У нас перебивалось все по очереди, бывало — все одновременно. Мы сумели проработать четыре месяца без технической воды, обеспечив себе подачу с прудов-отстойников. У нас было 12 остановок, более 320 прямых попаданий в завод. Не рядом с заводом, а по цехам, по коммуникациям. Девять сотрудников погибли, более 50 были ранены…

Когда я работал на Запорожском коксохиме, старшие товарищи рассказывали, мол, представляете, в 90-е годы приходилось работать на периоды коксования в 60 часов. Тогда это казалось нереальным, ведь практика — 18—20 часов. Но у нас во время самой большой остановки кокс находился в печах 700 часов — и мы выдали его, сохранив печной фонд.

Была ситуация, когда на улице — минус 27 градусов. Железнодорожные пути перебиты со всех сторон, уголь к нам не едет, остатки его заканчиваются, а в это время перекрывают природный газ. Не знаю, кто или что нам помогло, — температура воздуха вдруг начала подниматься, и буквально за сутки она выросла с минус 27-ми до плюс пяти градусов! Мы смогли растянуть остатки угля, а за это время вместе с железнодорожниками восстановили снабжение. Это как компьютерная игра, где ты отслеживаешь одновременно огромное количество параметров, и ошибиться нельзя — слишком высокая цена ошибки.

— Как вы вообще решились остаться на предприятии в столь ужасающих условиях?

— Я задавал себе этот вопрос, наверное, как и многие люди, которые здесь остались. Причин было три. Первая — это люди, которые на тебя надеются. Они рассуждали так: если директор на месте, он наверняка что-то знает, значит, все будет нормально. А я уж точно не знал, что в голове у тех, кто по нам стреляет. Но я был в ответе перед своими людьми. И конечно, перед компанией. Я горжусь этой работой. Так не бывает, что, когда все хорошо — ты с компанией, а когда плохо — делаешь ноги. Меня не так воспитывали. Вторая причина — не знаю, как бы я жил, осознавая, что струсил и сбежал. Я не хотел перестать уважать себя. Капитан тонущего корабля должен уходить последним. Тем более что наш завод похож на корабль со стороны.

В-третьих, у меня есть ответственность перед своей семьей. У меня трое детей, любимая женщина, мать, сестры. Много людей, которые зависят от меня и которых я обязан обеспечивать. Хотя, говоря о деньгах, могу сказать, что за эти два года войны понял: человеку нужно очень мало. Я прожил эти два года в спецодежде. Есть вода, есть свет, есть еда. А в период активных боев нужно было только одно: чтобы перестали стрелять. Потому что страшно, все внутри сжимается, от этого мозг начинает работать плохо, а его нужно заставлять работать!

В убежище. "Сказал: дайте мне полномочия, и мы справимся"

— Как вы отреагировали на самый первый обстрел завода?

— Во время первого обстрела я был на совещании в Мариуполе. Тогда уже шла война, но представить, что кто-то будет стрелять по заводу, не мог никто. Была поздняя ночь, рядом — море, тишина. И тут мне звонят, говорят: по нам стреляют! Казалось, что сознание разбилось на осколки, сразу пришло ощущение нереальности происходящего и какой-то беспомощности. Через несколько дней это повторилось. Сложно передать словами… Когда на твоих глазах пролетает серия из "Града", ты видишь, как снаряды приземляются на территорию завода, — туда, где ходят люди, где работает оборудование, видишь, как растет столб черного дыма до небес… Апокалипсис. Ты видишь это — и не веришь. Страшный сон, просыпаться от которого приходится очень быстро. Сначала ты падаешь. Затем ищешь укрытие, чтобы остаться в живых. А потом наступает страшная тишина, и ты идешь разбираться с разрушениями, с пожарами, с утечками.

Но первый вопрос всегда — как люди? Все живы? "Скорая" выехала? Главное — принять правильные решения, потому что неправильные приведут к точке невозврата. Но нам удавалось выстоять. Бывали ситуации, когда казалось, что выхода нет. Но мужики умные, мы вместе находили решения и быстро действовали. Я каждым работником горжусь, каждый делал все, что должен был.

— Как вам удалось оставить людей на заводе, мотивировать их? В момент, когда погибают их коллеги, когда летят снаряды?

— Это не я их мотивировал, а они меня. Авдеевцы — уникальные люди. Они говорили мне: это наш завод, и мы отсюда не уйдем. Потому что города без завода не будет, потому что мы не сможем обеспечить своих детей и внуков. Потому что этот завод мой отец строил, а я что, возьму и брошу? Каждый понимал: если не сохранить завод, Авдеевка превратится в пустырь. Давайте смотреть на вещи объективно: какая сейчас безработица в Украине, где найти работу, причем оплачиваемую? Наш завод всегда был передовым, всегда была очередь из желающих устроиться сюда на работу.

Была ситуация, когда мы рассматривали решение о закрытии завода. Тогда велись постоянные обстрелы, стреляли прямой наводкой по предприятию. И руководство холдинга сказало: Муса, принимай решение. Ты там, на месте, решайте. Мы собрались, все руководители завода. Я обрисовал ситуацию, честно сказал: не знаю, что будет с боевыми действиями, но сейчас у нас есть право остановить завод. Это был важный, тяжелый, серьезный разговор. И все сказали: НЕТ, мы будем работать! Больше к этому обсуждению мы не возвращались.

Из 3700 сотрудников 700 приняли решение уходить. На их место пришли другие. И обучение персонала — сейчас один из важнейших приоритетов.

— Муса Сергоевич, на крупных предприятиях есть планы на случай ЧП. Такие конверты…

— Открываешь, а там — цианистый калий (смеется). Само собой, это план ликвидации аварийных ситуаций, ПЛАС. Открываешь, а там действия, которые ты должен предпринять. Но на случай войны ПЛАСов не было. Мы их вынуждены были разработать — и разработали. Никто не предполагал, что газопровод разорвется одновременно в трех-четырех местах. Представьте, горит газопровод, нужно закрыть задвижку. При этом идет обстрел, прилетает в 100—300 метрах от тебя то мина, то снаряд. А потушить надо сейчас, потому что через час уже и не надо будет, мы окончательно остановимся. Что ты делаешь? Собираешь мужиков, идешь и закрываешь. Люди — уникальные. Страшно, а они друг друга подкалывают, смеются и — работают.

— Вы говорили, что били прямо по заводу. Что удалось сохранить?

— До войны работало восемь коксохимических батарей. Сейчас функционирует семь, восьмая  — в процессе консервации. Мы можем производить то же количество кокса, что и до войны. Часть оборудования выведена из строя. Но за счет резервирования можно выпускать прежние объемы. Было остановлено производство бензола — в два хранилища из трех были прямые попадания. Мы успели вывезти весь бензол за трое суток до этого, остались только неснижаемые остатки, сто тонн. Приняли решение, все забрали, и тут — бабах! Эти сто тонн сутки потом горели, а представляете, если бы в полное хранилище попали?

Мы 12 раз консервировали батареи. Есть подвиги военные, а это — трудовой подвиг. Я когда молодой был, читал "Как закалялась сталь" и думал, как люди могут работать по 20—22 часа в сутки? Считал, что мы на такое не способны. Но первую консервацию провели в условиях мощного обстрела, на нее ушло около четырех суток. Это невероятно быстро: понятия "аварийная консервация" в учебниках вообще не существовало. Обычно плановые остановки занимали 24 дня! А мы первую провели за четверо суток, а последнюю – едва ли не за 40 минут. Научились. Вместо того, чтобы тратить два часа на один стояк, делаем за минуту. Как только все это началось, мы начали вести диалог с учеными, с корифеями. Узнали, что аварийная остановка, после которой удалось сохранить оборудование, была на одном из заводов в Боснии во время Югославской войны. Но там завод маленький, батарея маленькая, ее легче останавливать и разогревать. Так что готовых технических решений не было.

Ужасающие последствия. "Более 320 попаданий в завод, 9 погибших".

— Теперь можете обучать других?

— Само собой. Мы обмениваемся опытом с коллегами. Наука помогала нам, а мы поможем науке. Думаю, кандидатские и докторские на эти темы появятся. Это новый опыт в коксохимии.

— Какие проблемы остались?

— Одна из основных — вопрос военной логистики. Мы находимся в условиях жесточайшей конкуренции в мировом масштабе. Самые крупные наши конкуренты — это российские поставщики кокса, которые продолжают продавать его в нашу страну нашим же потенциальным потребителям. А мы иногда просто не можем выиграть в себестоимости два доллара, чтобы продать свой кокс.

Раньше кокс ехал в Мариуполь, доезжал за полсуток, это около 120 км. Сейчас дорога — 400—450 км. Уголь раньше добывался и производился рядом, а сейчас на 70—80% это портовые угли из Австралии или США, они дорогостоящие, но мы вынуждены их покупать из-за отсутствия отечественных. Ну и из трех ж/д веток, по сути, осталась одна. Мы физически не можем вывезти больше восьми тысяч тонн. А выгружать на землю — значит портить продукт. Плюс государственный монополист — железная дорога — повышает тарифы. В прошлом году — на 30%, в этом — хотят на 15%. Тогда как у россиян в прошлом подняли на 15%, в этом — всего на 9%. Это политическая близорукость. Надо считать дальше, чем сегодняшний день. Ведь если не принимать протекционистских мер, остатки металлургии похоронят. Ну и самая большая проблема в том, что боевые действия идут рядом с нами, в зоне, где проходят наши жизненно важные коммуникации — вода, газ, электричество.

— Расскажите о сотрудничестве с городом. Ведь именно Авдеевский коксохим помог пережить самое напряженное время войны…

— Во время активных боев численность населения снизилась с 35 тысяч до восьми, многие уехали. Сейчас в городе живет 18—20 тысяч человек. Мы понимали: нужно пережить военную зиму. Я обратился с вопросом о восстановлении города к акционеру Ринату Ахметову, гендиректору "Метинвеста" Юрию Рыженкову, и нам выделили столько ресурсов, сколько мы смогли освоить. Сначала дали 10 миллионов, потом еще восемь. Сказали: твоя основная задача — обеспечить людей всем необходимым. Мы бросили все силы на организацию отопления, электроснабжения, водоснабжения. Из 150 с лишним многоквартирных домов не смогли ввести в эксплуатацию только четыре. У них были максимальные разрушения. В соцсфере все получилось. Смогли восстановить больницу. И все это — бескомпромиссные усилия, как наши, так и городских служб. Я побывал на двух первых городских совещаниях и понял: если мы не включимся, город будет заморожен. Государственная машина очень неповоротлива. Без нарушения процедур сделать все необходимое невозможно. А с нарушением — невозможно вдвойне. Есть правила. Сначала нужно сделать проект, потом экспертизу, потом тендер, а только потом работать. И если бы мы пошли по этому пути…

В итоге проведены работы на 18 млн грн. Больше объективно не успели. Вопрос не в деньгах — их давали столько, сколько нужно. Но подрядчиков в городе практически не было, два-три, и я им очень благодарен, потому что когда со всех сторон стреляют, восстанавливать что-то очень сложно. Многое сделано своими силами. Дважды больницу стеклили. Только закончили кровлю — обстрел, все повылетало, крышу пробило. Делали заново.

Помогали и частному сектору. Акционер выделил материалы, ресурсы. Я благодарен Фонду Рината Ахметова, "Метинвесту", Красному Кресту, польским благотворительным организациям и японцам, Save the children. Понятно, что основной финансовый удар приняла наша компания, но работали все вместе. А первые государственные деньги на восстановление инфраструктуры города Авдеевка выделили в ноябре прошлого года. Семь миллионов, из них реализовали два. Почему? Потому что процедуры такие. И никто не принял решений для особых условий.

Восстановление. "Есть подвиг военный, а здесь — подвиг трудовой".

— То есть прошел год войны, прошла зима, и только тогда государство начало выделять деньги?

— Да, спасибо господину Жебривскому (глава Донецкой областной военно-гражданской администрации. — Авт.). Он приехал, посмотрел и сказал: деньги будут, давайте работать дальше. Деньги выделили потому, что мы за свои средства проекты сделали. Начали, когда война была в полном разгаре. Мы заплатили за проекты, экспертизу, и после этого Павел Иванович сказал: у вас готово все — деньги выделят.

Я оптимист, но в отношении государства у меня давний пессимизм. Кому объяснить, что с этими процедурами восстановить город на линии фронта нереально? Должны быть упрощенные, ускоренные процедуры.

У нас большая компания, много правил и процедур. Но если бы все они в этой чрезвычайной ситуации соблюдались, мы бы ничего не смогли сделать. Я обратился к руководству "Метинвеста", сказал: дайте мне все полномочия, и тогда мы справимся. И я их получил. Мы пошли по ускоренным, аварийным процедурам. Иначе мы бы завод не сохранили!

Помогаем и семьям погибших, и пострадавшим. Мы не делим людей на своих, заводчан, и горожан. В первую очередь помощь получают пенсионеры, многодетные, инвалиды. Восстанавливаем несущие конструкции, стены, кровли. Продолжаем реконструкцию горбольницы.

— Какие отношения с местной властью?

— Война нас сплотила. Мы работаем без оглядки на то, что должны или не должны. Делаем все, несем большие расходы. Отапливали и завод, и город. Естественно, уже забыли, когда получали за это деньги. Потому что задача у нас — выжить вместе. Это правильные отношения, когда каждый делает по максимуму.

— Как снимаете стресс?

— У нас компания проводила целый курс, как выживать в этих условиях. Очень полезные вещи узнали. Также помогают занятия спортом, чтение. Ну и первое, с чего начали: для начала представьте, что вы уже умерли…

— Хороший совет.

— Да, чистый фатализм. Самое страшное произошло, теперь надо что-то делать дальше. В самый тяжелый год я убедил себя в том, что миссия всей моей жизни — сохранить этот завод для людей. И мне это помогало. Говорил себе: Муса, ты вот сохрани, а дальше будь что будет.

— Как прекратить войну?

— Военного решения не существует. Это не русско-чеченская война, не война в Руанде, где тутси и хуту, не гражданская, где бедные воюют с богатыми. Это не война между Авдеевкой и Донецком, Днепром и Донецком. Надо перестать стрелять, искать выходы. Ведь рано или поздно договорятся. Найдут решения. Политические решения. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так послезавтра. Через год-три все закончится, через десять, надеюсь, многое забудется. Потому что все войны заканчиваются, а раны залечиваются очень сложно.

Я понимаю, насколько это сложно, насколько трудно, как разделилась философия, взгляды по линии фронта. И пропаганда сказывается. Но эту войну начали не простые люди, не мы с вами. Ее начали политики, и политики должны ее закончить.